У него на сцене все по-настоящему – и сажей мажутся, и пол моют. И сам он такой же настоящий – плачет, когда расстроган или огорчается, и хохочет, когда ему весело. Его комедии – смех сквозь слезы, а драмы – слезы сквозь смех. Он простодушно говорит, что любит эпатировать, любит, когда о нем, его учениках и его театре говорят, когда "журналисты тарахтят". ...
*У него на сцене все по-настоящему — и сажей мажутся, и пол моют. И сам он такой же настоящий — плачет, когда расстроган или огорчается, и хохочет, когда ему весело. Его комедии — смех сквозь слезы, а драмы — слезы сквозь смех. Он простодушно говорит, что любит эпатировать, любит, когда о нем, его учениках и его театре говорят, когда «журналисты тарахтят». Он довольно нахально называет себя «солнцем русской драматургии», тем более что это особо не опровергнешь. Солнце и есть. И мир у него в его мире — «Коляда-театре».
Николай Коляда — гость «Вслух.ру».*
**- В пьесе «Полустанок» Алексея Щербака герой на вопрос «А творческая личность — это кто?» говорит: «Это лентяи такие особенные. Они лежат и занимаются творчеством, придумывают что-нибудь ненужное, потом сидят и записывают или рисуют, или кино снимают». Вы тоже такой особенный лентяй?
**
— Радостно, что эта пьеса появилась на свет благодаря мне. В прошлом году на мастер-классе я объявил, что все должны написать пьесу про любовь. Мало персонажей. Действие должно происходить на полустанке. Задал, так сказать, место действия и предполагаемые обстоятельства. В итоге было написано 12 пьес. У 37-летнего журналиста из Риги Алексея Щербака получилась самая удачная, самая пронзительная работа. Изначально она называлась «Ромео и Джульетта на полустанке». В итоге пьеса стала «Полустанком».
Действительно, я помню эти слова про особенного лентяя. В нашем деле и правда многое рождается, когда лежишь себе на диване и ни черта не делаешь. Просто думаешь. А в твоем маленьком организме что-то происходит. И вдруг — р-раз, совсем произошло. Тогда стремглав бежишь к компьютеру и уже точно знаешь, что именно ты хочешь сделать, что скажешь и напишешь.
Но муза далеко не всегда летает вокруг дивана.
У меня вот частный театр, который существует на мои деньги. Я за это дело сам отвечаю. Мне надо много чего придумывать, чтобы театр жил. И придумывать быстро. Вот, например, с 1 ноября начинаю работать над постановкой «Женитьбы» Гоголя. Делаю это не столько потому, что очень люблю ставить классику, сколько потому, что на некое «новое прочтение классики» хорошо идут зрители.
**- Скажите, может ли образованный, симпатичный, работящий человек не ходить в театр (не следить за новинками, не рваться на премьеры) и считать себя приличным человеком? Федор Игнатьев, 37 лет, Тюмень.
**
— По американской статистике в театр ходят 3% населения. У нас, полагаю, этот показатель ниже. Театр был, есть (и будет!) на задворках цивилизации. Хотя о театре любят поговорить, написать на последних страницах газеты что-нибудь такое позитивное, чтобы «почитать». Из статистических трех процентов два с половиной — женщины 35−45 лет. Ну, муж спился. Ну, дети выросли. Вроде еще и не старая, и не крокодилина, жизнь-то продолжается — вот и ищут они любви если не в жизни, то на сцене. Опять же платье люрексовое куплено на рынке, надо показать. Коньячку дербалызнуть в перерыве, бутерброд с семгой скушать…
Кстати, именно эти женщины и жалуются на грязь на сцене, как в нашем «Ревизоре». Им куда больше нравится, когда «красиво».А этот человек 37 лет — не страшно, что не ходит, не следит и прочее. Он нормальный. И все остальное — не ходить, не следить и не рваться — его личное дело. Хуже, когда театр посещают дураки, они смотрят на спектакль как на чушь, прикидываются, идиотничают.
**- Да-а… Вот про женщин-зрительниц высказались. Вы, часом, не женоненавистник?
**
— Ни в коем случае! Недавно в дискуссии меня спрашивали: а какой он, герой нашего времени? Так вот, эти тетеньки и есть герои нашего времени. Я бы хотел написать пьесу про наших теток, внутри которых горит огонь. Впрочем, если оглянуться, то среди героинь моих 92 пьес таких персонажей полно.
— Все они у вас несчастные. Вы счастливых не встречали в своей жизни?
— Не доводилось как-то. Вот, представьте, не так давно общался с одной дамой, в буквальном смысле женой олигарха. Она сказала, что со своим мужем рядом «даже дышать не могу». Меня это потрясло.
Понимаете, я так хорошо изучил людей. Я так долго и внимательно вглядывался в них везде — на улице, в трамвае, театре, магазине, что все про них знаю.
— Мы с вами почти предвосхитили вопрос Маргариты Павловны: «В наше время „маленький человек“ — какой он? Достоин ли он вашего сочувствия?».
— Только что закончил читать книгу нашего екатеринбургского депутата Госдумы Евгения Ройзмана «Сила в правде». В основе книги — его дневники в ЖЖ. Реальные истории, реальные депутатские приемы, реальные люди и фотографии. Жуть. Читаешь и думаешь: сколько в нашем мире больного и униженного. Помирает мать, дочь бедствует, не на что хоронить — просит о помощи. Старика родные дети ходят сплавить в богадельню. Еще что-то, еще… Классики в гробу переворачиваются, впору писать новую версию «Униженных и оскорбленных».
У меня ощущение, что реальность сродни льду, крепкому, блестящему. А под ним копошатся люди, копошатся, и не могут выбраться оттуда. Так и жизнь проходит.
Знаете, когда на поезде проезжаешь какой-то забытый Богом полустанок, думаешь: что делают люди вон там, в домишке, о чем мечтают, небось, смотрят по телевизору «Аншлаг». И вообще, есть ли у них телевизор.
— Наверное, многие думают в поезде о таких полустанках. Мне иногда кажется, что сидит себе в натопленном таком домике чистенькая бабуля, герани на окне, занавески крахмальные. С аппетитом ест картошку с постным маслом и пьет чай с соседкой. Чем плохо? А в другой раз я буду представлять, как у них все плохо и мрачно. Многое зависит от нашего собственного состояния души.
— Может, и так. Все больше от дремучести, от действительности нашей. Вот, например, в этом году в Польше общался с коллегами. Удивлялся, что они все еще ставят мою старую пьесу «Мурлин Мурло». Тяжелая, в целом, история о жизни провинциалки с обидным прозвищем. Так поляки говорили, что актуальности пьеса не потеряла и сегодня. А ведь Европа…
— Как вы относитесь к творчеству Виктора Шендеровича? Сотрудничаете или конкурируете? Какие его произведения/жанры вам наиболее симпатичны? Анастасия, Екатеринбург.
— А кто это, Шендерович? Из телевизора? Не смотрю. Не знаю такого.
**- Расскажите, что вдохновляет вас в жизни? Что для вас повседневность: рутина, постоянный цейтнот или, наоборот, все кипит-бурлит, жизнь хороша, и жить хорошо? Не кажется ли вам, что нынешнее время совсем не оставляет возможности хоть иногда «жить медленно, со вкусом…». Елена, 34 года, Тюмень
**
— Я хотел бы пожить медленно. Или хотя бы медленнее. Но надо торопиться. Мне в этом году исполняется уже 50 лет. Праздник со слезами на глазах. Я серьезно, не удивляйтесь. Когда мне было 18 лет, а сестре 23, я ей очень сочувствовал и даже писал в дневнике: «Вере 23 года, какая она старуха…».
Ничего хорошего в надвигающейся старости не вижу. И зубы уже не те, и кости ноют, то там, то тут прихватит. Никто не выходит победителем в игре под названием «жизнь».
Мне лучше, когда все кипит и бурлит. Когда востребован, когда конфликт. На репетициях вот у меня ничего никогда не болит, обо всем забываю. Да, вот на репетиции «Птицы Феникс"…
(Начинает всхохатывать, я тоже, потому что догадываюсь, что именно он сейчас скажет, читала в его ЖЖ! — ред.)
… Леня Окунев читает горестный монолог. Плачет. И я плачу. И тут вместо «Она прилетит, моя Птица Феникс, прилетит!» он с тем же накалом говорит: «Она прилетит, моя Фикса Пенис, прилетит!"…
*(Хохочем, и после еще с отзвуком улыбки Коляда продолжает.)
*
… Мне эти слезы очень помогают. Омывают меня. Вообще, если у моих учеников или актеров, или сотрудников журнала «Урал» успехи — я радуюсь до небес! Бывает успех коммерческий, а бывает иной — он гораздо лучше. Ты помогаешь этим людям познать настоящий успех и, значит, продолжаешься сам в них. Я радуюсь, и сам себя за это люблю. Например, на восьмом фестивале «Театр без границ» приз за лучшую мужскую роль второго плана — роль Клавдия, спектакль «Гамлет», получил Антон Макушин. Это так здорово!
В конце 80-х между драматургами нельзя было даже палец просунуть — так плотно, плечо к плечу, они стояли и не пускали «новеньких». Пробиться было практически невозможно. Так я что делал? У меня была старенькая пишущая машинка, я заправлял по восемь закладок (бумага + копирка) и долбил пальцами по клавиатуре что есть сил. Отпечатанные тексты рассылал везде, где мог. Режиссерам, актерам, директорам театров. Меня долго не ставили. До того, как в одной из туристических поездок не познакомился с Галиной Волчек. Потом прошло еще время. И вот однажды она обедает с каким-то итальянским переводчиком и между дел, по-светски, спрашивает его, над чем, мол, он сейчас работает. Он сказал, что переводит «Рогатку» Коляды — лучшую пьесу, которую он когда-либо читал. Ну вот, все и закрутилось. Она открыла меня для Москвы. Потом Виктюк подтянулся для постановки в Америке.
Хотя и сейчас все непросто, даже теперь, когда есть известность, нет-нет да и кто-нибудь пнет под ж…
— Для тонуса, надо полагать…— Скорее из-за того, что ты не в той команде, не в той тусовке. А мне этого не надо. У меня свой Коляда-мир. Мне есть чем похвастаться: в моих спектаклях играли прекрасные актеры — Гармаш, Ахеджакова, Леонтьев, ныне покойная Гундарева…
Ой, мы увлеклись, кажется, и ушли в сторону от вопроса?
**- Совсем нет времени на театр, книги, телевизор тем более. Дети, работа, старенькие родители… Вот кто бы мог подумать, что жизнь сыграет такую шутку со мной, я и представить не мог, что мне будет не до театра… А как вы думаете, есть ли что-нибудь «героическое» в таком вот совершенно неромантическом существовании, есть ли в этом смысл и может ли такой вот «герой» стать героем вашего спектакля? Олег Федоров, 42 года, Тюмень.
**
— Он и есть герой. А как иначе, если он с такой любовью пишет о своих стареньких родителях. И не надо ему никакого театра. Не скурвиться, не спиться, не стать предателем, любить родителей — это и есть героизм. Вспомните Ройзмана, в чьей книге есть истории про то, как родителей отправляют в дом старости.
Главное — не впадать в грех уныния. Живи по совести. Когда уж накатывает грусть-тоска, то надо выйти на балкон, посмотреть на небо — оно прекрасно всегда в своей переменчивости.
(Оба машинально смотрим в окно — там вполне живописные тучи.)
**- Суп-Театр или Театр-Суп? Мне ужасно нравится ваша идея. Так это уютно, по-домашнему. Сами придумали? Кстати говоря, в прошлом году на «Золотом коньке» в Тюмени марсельский театр угощал зрителей в фойе настоящим луковым супом. Это было очень трогательно.
**
— Возвращаясь к началу нашего разговора: мне надо постоянно придумывать что-то новое, какие-то фишки, чтобы журналисты о нас тарахтели, чтобы люди в театр ходили. Я же не могу сдавать театр в аренду под пошлые пьесы, а сам редко-редко ставить нечто высокое. Про Суп-Театр мне рассказала Галина Волчек, когда я собрался в Швецию. Представьте большой театр, где примерно четвертая часть отдана под Суп-Театр. Попасть туда не так просто — билеты распродаются за месяц вперед. Спектакль идет во время ланча. Зрители сидят за столиками. Выкатывается тележка с супом. Все это дело разливается по тарелкам, быстро съедается и начинается спектакль. Насколько я понял, всякий раз задается некая тема. Зрители до последней минуты не знают, что именно они увидят. Всем очень нравится.
Я стащил эту идею. Варю дома три здоровенные кастрюли борща: три курицы, всякие картошки-морковки, все как полагается. И так два раза в месяц. Чаще не успеваю варить. Чтобы другие готовили? Нет, спасибо, у меня лучше получается, вкуснее. Важно, чтобы было вкусно. Мы угощаем зрителей борщом в фойе театра, а после все идут в зрительный зал. Мы показываем им сказки, да не простые, в стиле капустника. Допустим, та же «Маша и медведь» — если с определенными интонациями произносить тот же самый текст, получается смешно и весьма фривольно. И так все — с шуточками и подтекстами. Это шоу.
**- Увлекла ли вас, как вы однажды предполагали, «романтика тюменского Севера»? Помимо Тюмени планируете ли поставить еще спектакли — на Югре или Ямале? А гастролировать по Северу?
**
— Были такие предложения. Можно вроде слетать с костюмчиками в чемоданчиках. Сыграть в большом зале, на пустой сцене. Денег заработать. Но, как говорила Фаина Раневская, деньги съедены, а позор остался. Одно дело — решать финансовые проблемы, другое — творческие. Каждый спектакль у нас встроен в сцену, в родные стены. И без них — никак.
**- Николай, кто-либо из ваших предков проживал в Тобольске? Ирина, Тобольск.
**
— Про Тобольск ничего не слышал. Ничего не знаю про своих предков до 17 века. Мой дед — переселенец с Полтавщины в Курганскую область. Дед и бабушка — «целинники», в 57-м поехали в Казахстан поднимать целину.
**- А правда, что у вас много кошек? Кто же за ними ухаживает во время ваших разъездов? Анна, Тюмень.
**
— Это правда. Сейчас у меня дома живут восемь кошек. Два месяца назад похоронил старенькую Лариску, ей было 13 лет. Очень тяжело расставаться с животными.
Насчет помощников, то когда я в отъезде, кошек кормит кто-нибудь из театра.
**- Ходили разговоры, что вас приглашают в Тюмень — жить, творить. Это правда? Тем более что здесь строится большой театр, в буквальном смысле слова.
**
— (Улыбается хитренько.) Это я так напугал тюменцев. Коревицкий, директор тюменской драмы, однажды рассказывал мне про будущий театр, какой он будет красивый, удобный да большой. И слово за слово, кто-то кому-то и сказал — «я бы приехал», «приезжай к нам». Ляпнул про это в ЖЖ, и… пошла писать губерния. Нет, конечно, нет. Где родился, там и сгодился, Екатеринбург — мой родной город, куда уж я от него. Но я радуюсь, когда где-то возникает такой культурный центр. Когда этот центр в центре города. Это очень важно. Театр не должен находиться в спальном районе, на задворках города. Это неправильно.
Сколько у вас в Тюмени актеров? Да не больше сотни. Надо любить их и беречь.
*"1 ноября сдаю в типографию свою новую книгу пьес. Книга новая, шестая по счету, но пьесы в ней в большей части старые.
В середине девяностых многие городские театры играли мои пьесы «Родительский день», «Кашкалдак», «Барак», «Америка России подарила пароход», потом в «Современнике» готовилась (дошли до премьеры, но спектакль не выпустили) моя пьеса «Колдовка» — ее, кстати, потом в Италии поставили почему-то) и еще многие другие пьесы.
До Москвы эти пьесы не добрались, никто их не читал, они были не набраны даже, за что-то в этих пьесах мне немного стыдно, что они были такими, но их играли, они — часть времени, из памяти (из моей, во всяком случае) не выкинешь.
Я решил эти пьесы собрать, набрать на компьютере (они даже не были набраны), потом добавить «Мадам Розу», «Старую зайчиху» и еще пару совсем ученических, старых-престарых пьес 83-го и 84-го года, которых вообще никто не видел, а читали — ну, человек тридцать, может, и давно забыли. Достать, отряхнуть от пыли и, не переписывая (а зачем?), издать книгой. Все равно книгу я издаю за свой счет, и дело мое, что я поставлю в книгу.
Мне почему-то эти старенькие пьески читать ужасно грустно, вспоминать то время и чего-то такое думать.
Книга эта будет называться «Старая зайчиха» и другие пьесы.
Знаю, что все будут стебаться и говорить: «Старая зайчиха» и другие старые пьесы".
Ну и что?
У меня пьес еще на три книги найдется.
Раз я графоман, то куда от этого деться.
Книга выйдет 1 декабря. Подарок себе делаю к 4-му".*
С драматургом, режиссером, кошковладельцем и человеком с грустными глазами (в одном лице) — Николаем Колядой тарахтела Людмила Караваева.
